УДК 165:159.9 |
Поступила: 13.09.2023 |
Практики пространственного существования человека в условиях постконфликтной ситуации
Сатыбалдина Диана Кайратовна
ассистент кафедры истории философии,
философской антропологии, эстетики и теории культуры
Уральский федеральный университет им. первого Президента России Б.Н. Ельцина,
620002, Екатеринбург, ул. Мира, 19;
e-mail: diasatru@gmail.com
ResearcherID: ACM-6680-2022
В данной статье предпринимается попытка осмысления практик человека в постконфликтной ситуации в рамках пространственно-ориентированного подхода. Традиционные методы осмысления конфликтов, например, исследования травмы, акцентируют внимание на психоэмоциональном состоянии участников конфликта. Опираясь на работы А. Лефевра, М. де Серто и Г. Башляра, автор предлагает рассмотреть данную проблему в философско-антропологическом ключе, позволяющем выявить отношения между опытом постконфликтной ситуации и повседневным пространством индивида. Рассматривая пространства постконфликтной ситуации как «неместа» и исходя из теоретического подхода М. де Серто, автор предлагает несколько тактик пребывания и адаптации человека к постконфликтной ситуации. Автор полагает, что основных тактик такого рода две: это «тактика неподвижности» и тактика «временной укорененности». «Неподвижность» понимается как право индивида на несовершение действия, как возможность если не сформировать, то осмыслить вероятности конструирования «здесь и сейчас» новых пространственных связей. Кроме того, «неподвижность» рассматривается автором как возможность перейти к следующему шагу — «временной укорененности». Такая укорененность характеризуется более устойчивыми границами и пространственными практиками, которые позволяют воспроизвести «домашние» практики, и тем самым найти психоэмоциональную и даже физиологическую устойчивость в новой постконфликтной повседневности. Возможность воспроизведения элементов старого доконфликтного существования задает перспективу существования в новой реальности.
Ключевые слова: место, дом, неместо, конфликт, постконфликтная ситуация.
Когда мы обращаемся к исследованиям постконфликтных ситуаций, в большинстве работ по этой теме мы встретим исследования в аспекте травматического или посттравматического опыта, а также исследования, демонстрирующие географические, миграционные или, иными словами, количественные характеристики изменений социального и политического пространства. Классическое понятие травмы cфокусировано на двух основных аспектах: с одной стороны, на том, как травма влияет на жертву, повторно вторгаясь в ее память, сказываясь на ее поведении, а с другой, в «невозможности памяти» в принципе [Айерман Р., 2013, с. 122]. В свою очередь, когда речь заходит о культурных травмах, следует отметить, что они не являются вещами. Они представлены различными процессами производства смыслов и атрибуций, противоборством индивидов и групп, в котором эти группы не просто обозначают ситуацию, но и пытаются найти для нее способы контроля и управления. В случае травмы всегда имеет место происшествие сильного, шокирующего характера, которое вызывает мобилизацию мнений и эмоций. Культурная же травма представлены двумя измерениями: эмоциональным опытом и реакцией интерпретации [Айерман Р., 2013, с. 124]. Подход в рамках данной теории сфокусирован на анализе и рефлексии опыта и эмоций, позволяя сформировать представление об идентичности людей и социальных групп после и во время травматического опыта [Аникин Д.А., Головашина О.В., 2017]. Однако при таком подходе не всегда можно проследить, каким образом человек конструирует свою постконфликтную повседневность, а также каким образом социум решает проблему необходимости и возможности формирования нового человека в новой реальности. В выявлении и понимании содержания соответствующих человеческих, социальных практик и состоит основная цель данной статьи.
Если мы обратимся к историческим исследованиям переживаний, мемуаризации и описанию конфликтных и постконфликтных ситуаций на примере вынужденных перемещений в СССР, то обнаружим, что их разделяют на советский и постсоветский периоды. Так, исследователями отмечается, что, например, работы о проблемах депортации народов в советский период чаще публиковались за рубежом, «так как в Советском Союзе эта тема была под запретом до середины 80-х гг. XX века» [Макалаков Т.Ж., Шотбакова Л.К., 2022, с. 136]. Также следует отметить, что одним из важных вопросов, на которые пытались ответить данные исследования, были определение депортаций [Кропачев С.А., 2011, с. 101] и выявление инструментов, которые использовали власти для «адаптации» или «интеграции» этих народов в новой среде. Например, в работах Н. Неймарка, посвященным изучению особенностей депортации чеченцев, ингушей и крымкских татар, отвергается версия о «геноциде» этих народов советским правительством. Автор интерпретирует действия властей как попытку перевоспитания с целью отречения от национальной культуры, традиций и даже от родины. Представители указанных народностей рассматривались как «человеческий материал», который нужно было сохранить, а вот понятия нации у них должно было исчезнуть через ассимиляцию и отрыв от корней [Макалаков Т.Ж., Шотбакова Л.К., 2022, c. 138]. При этом большой объем научных трудов посвящен непосредственно формированию и особенностям послевоенной историографии как в странах участниках военных конфликтов (и Второй мировой войны в частности), так и их соседей.
Для нас же важно отметить, что за время своей жизни человек неизбежно проходит через множество конфликтных ситуаций. В том числе через конфликтные ситуации, которые затрагивают не только отдельных индивидов, но и целые сообщества, однако существенным отличием межгрупповых социальных конфликтов является неизбежное и существенное изменение повседневной жизни человека. Георг Зиммель отмечал, что «конфликт — это принцип связи и принцип изменения культурных форм» [Черепанова Е.С., 2016]. Для наших дальнейших рассуждений важно отметить, что подобные культурные формы могут иметь различные репрезентации: это и быт, и язык коммуникации, и потребление, и дом. В данной работе мы будем исходить из того, что, будучи финальной стадией конфликта [Абакумова И.В., Рядинская Е.Н., 2016], постконфликтная ситуация представляет также и этап формирования нового социального пространства и находит выражение в том числе и в культурных формах. Таким образом, целью данного небольшого исследования является следующее: имеет ли постконфликтная ситуация особое пространственное выражение, и какие повседневные практики характерны для человека в подобных обстоятельствах. Объектом исследования в данном случае выступает социальное пространство постконфликтной ситуации, а предметом исследования является проблема переживания человеком кризиса вынужденного пространственного перемещения.
Повседневность человека связана с устоявшимися практиками и нормами, которые находят воплощения в локальных проявлениях. Чтобы понять, каким образом постконфликтная ситуация выражается в повседневном социальном пространстве жизни человека, нам в первую очередь следует обозначить основные топологические формы, которые предоставляют собой устоявшиеся повседневные практики, и которые могут трансформироваться вследствие конфликтной ситуации. На наш взгляд, подобными формами локальности могут служить «места» и «дом».
В современной гуманитарной науке понятие «места» имеет свою историю описания и исследования. Исключая чисто топологический и географический подходы, мы остановимся на понимании места как пространства опыта и переживаний. Еще Анри Лефевр отмечал, что, несмотря на абстрактность, репрезентации пространства входят в социально-политические практики и воплощаются в конкретных пространственных формах. Эти формы не просто репрезентированы, они в первую очередь переживаются, а не осмысляются индивидом. Их не ограничивает ни когерентность, ни связность. Это пространство высказывает себя через предметы и вещи, «у него есть ядро или эмоциональный центр — Эго, постель, комната, квартира или дом; площадь, церковь, кладбище. Оно включает локусы страсти и действия, локусы пережитых ситуаций, а значит, сопряжено со временем. Тем самым оно может получать различные качественные характеристики: направленное, ситуационное, реляционное, потому что по сути своей оно является качественным, текучим, динамичным» [Лефевр А., 2015, с. 55]. В свою очередь, Дж. Урри, анализируя работы М. Хайдеггера, отмечает, что для немецкого мыслителя «“проживатьˮ означало жить в покое, быть довольным и находиться дома в каком-то месте» [Урри Дж., 2012, с. 110], а А.Ф. Филиппов подчеркивает, что место — это проживаемая форма пространства, которое имеет ясное направление. Субъект не просто представлен телесно, он, очевидно, существует здесь и сейчас, в конкретной точке, «в отличие от всякого там» [Филиппов А.Ф., 2008, с. 198]. Таким образом, мы можем отметить, что повседневность человека состоит не просто из пребывания в каких-то абстрактных пространствах городов или государств, но представлена существованием в определенных местах, репрезентированных и сформированных опытом человека, отчего они обретают индивидуальную значимость.
Важно отметить, что местом с глубоко выраженной психоэмоциональной и личной связью для человека становится дом. Это место наделяется сакральными смыслами, а предметы родного, близкого и постоянного быта даже могут обретать абсолютизированные формы. Подобные рассуждения приводит А. Лефевр, комментируя «Поэтику пространства» Г. Башляра и называя их даже «“топофилиейˮ пространства репрезентации». Он отмечает, что по Башляру содержимое дома, выраженное в предметах быта, таких как гардеробы и комоды, кровати и диваны, возносится до практически онтологических высот. Сам же дом наряду с человеком принадлежит и космосу, «весь, от погреба до чердака, от фундамента до крыши, он обладает плотностью, одновременно сновиденной и рациональной, земной и небесной. Отношения между Жилищем и Эго близки к тождеству» [Лефевр А., 2015, с. 129–130]. Этой идее по Лефевру в некоторой степени противостоит М. Хайдеггер, для которого подвижность, перемещение и бродяжничество противостоит Жилищу. «Эти положения почти тавтологичны и мало что добавляют к великолепной, но загадочной формулировке: “Обитать есть фундаментальная черта бытия и всего сущего в немˮ. А язык есть не что иное, как Жилище Бытия» [Лефевр А., 2015, с. 130]. Перемещение и мобильность в принципе может рассматриваться исследователями как «своего рода пробел (blank space), выступающий в качестве альтернативы для места, ограниченности, оснований и стабильности» [Cresswell T., 2006, p. 1–2]. В ключе философской антропологии стоит отметить идею Г. Плеснера о том, что для человека в принципе сокрыто его собственное бытие. В этом выражена ограниченность его животной организации. Его телесность дана в отношении некоторой срединной позиции, «в абсолютном “здесьˮ –“теперьˮ» [Плеснер Х., 2004]. Таким образом, именно некоторая локальность, рас-положение в пространстве является существенной формой самовосприятия человека, более того «человек подчинен закону эксцентричности, по которому его бытие в “здесьˮ –“теперьˮ, то есть его растворение в переживании, больше не совпадает с точкой его существования» [Плеснер Х., 2004, с. 290], что еще раз подчеркивает, что пространственное восприятие человека связано с переживаниями и эмоциональным выражением.
Крупные конфликты, такие как мировые войны, миграционные кризисы, поствоенная оккупация, в процессе своего развития и существования приводят, на наш взгляд, к появлению так называемых «немест». Как от изменения повседневной жизни в тылу, так и непосредственно в пространстве боевых действий привычные «места» трансформируются, разрушаются или исчезают в своем материальном воплощении. «Дом» как особая форма локализации человека может подвергаться не только трансформации, но и исчезнуть в принципе, а участники конфликта могут быть перемещены на новое «место» во всех смыслах данного термина. В такой момент индивид оказывается в «неместах», которые характеризуются минимизированным социальным взаимодействием. В «неместах» никто не должен вести себя как дома, и, более того, зачастую не имеет для этого возможности. «Неместо» — это «пространство, лишенное символических выражений идентичности, отношений и истории: примеры включают аэропорты, автострады, анонимные гостиничные номера, общественный транспорт» [Бауман З., 2008, с. 111–112]. Это транзитное лиминальное пространство, которое исключает регулярный повторяющийся опыт и возможность полноценно воспроизводить привычные повседневные практики. В связи с этим мы можем зачислить в ряды «немест» и центры временного размещения беженцев, и окопы, и различного рода укрытия, и транспортные средства для перемещения беженцев и эвакуированных людей. Из рассуждений З. Баумана в «Текучей современности» [Бауман З., 2008] можно сделать вывод, что «неместа» являются местом борьбы личного и социального с незначимым, нейтральным и нивелированным. Извлечение из привычных паттернов поведения в таком пространстве может привести к неожиданной и непредсказуемой реакции, что способствует формированию практик, позволяющих оставаться в зоне внутренней безопасности.
Если закономерным итогом включения в военный конфликт или миграционный кризис становится потеря «дома», своего «места» и пребывание в «неместах», то очевидным становится необходимость адаптации к ситуации конфликта и появления форм пребывания в постконфликтной ситуации. Исходя из пространственно-ориентированного подхода, мы можем обратиться к работе М. де Серто «Изобретение повседневности», которая известна введением в социальные и гуманитарные науки тактико-стратегического подхода. Французский исследователь отмечает, что для реализации стратегического подхода требуется устойчивость и выраженный субъект воли и власти. Более того, когда мы говорим о стратегии, мы предполагаем наличие некоторого места. Это место не только обозначено как ограниченное и собственное, но и становится точкой отсчета в построении управленческих связей с внешними пространствами, которые репрезентируют цели и угрозы. Таким образом стратегии направлены на разнородных акторов: от клиентов и врагов, населенных пунктов и субурбий, до объектов и задач исследования [Серто М. де, 2013, с. 109]. Мы можем сделать вывод, что для человека в повседневных практиках в рамках постконфликтной ситуации и пребывании в «неместе» описанный стратегический подход не является подходящим. На наш взгляд, для человека в постконфликтной ситуации более актуальной будет предложенная Серто концепция тактик, которые он определяет как действие, которое можно рассчитать, находясь в ситуации отсутствия собственного места; при этом не осуществляется отграничения от внешнего пространства, которое в иных ситуациях обеспечивает автономность. При использовании тактики всегда остается место для другого, поэтому она использует территорию в той форме, какой она организована другими субъектами, обладающими силой [Серто М. де, 2013, с. 110]. Тактика изворотлива, изобретательна, сиюминутна и мобильна. Она не работает с устоявшимися структурами, позволяет реагировать на вызовы здесь и сейчас, в конкретных обстоятельствах, предоставляя индивиду возможность извлекать личную выгоду. Безусловно, стратегии имеют возможность разграничивать, производить и навязывать пространства, но в тактиках у человека остается перспектива использования, пересборки и манипуляции этими пространствами [Серто М. де, 2013, с. 101].
Конфликтная и постконфликтная ситуация может стать причиной различных типов перемещения, и чаще всего эти перемещения являются вынужденными. В современных зарубежных исследованиях миграцию подразделяют на добровольную и вынужденную, в свою очередь, в рамках вынужденной миграции современными авторами выделяются [Channa Z.H. et al., 2023] различные категории мигрантов, основываясь на экономических, политических и социальных факторах. К первой категории относят беженцев. Беженцами, согласно определению ООН от 1951 г., принято считать лиц, которые живут за пределами страны, гражданство которой они имеют, не имея возможности или желания вернуться в силу преследования по различным признакам. Ко второй категории относят лиц, ищущих убежища. Это люди, которые перешли международную границу и покинули страну, где у них имеется гражданство, в поисках защиты. Это соответствует Конвенции о статусе беженцев 1951 г., но подобного статуса у этих людей нет, поскольку их заявление о предоставлении указанного статуса находится на рассмотрении. К третьей категории причисляют внутренне перемещенных лиц, к которым относят большие по численности группы людей, вынужденные внезапно или неожиданно покинуть свои дома в результате вооруженных конфликтов, внутренних государственных проблем, систематических нарушений прав человека, природных или техногенных катастроф, но при этом они остаются на территории своей страны. В этой категории представлены люди, перемещенные вследствие политики или проектов, реализованных с целью «развития территории», к этому можно отнести масштабные инфраструктурные проекты, инициативы по расчистке городов, добычу полезных ископаемых и вырубку лесов, создание парков/заповедников и биосферные проекты. К четвертой категории причисляют лиц, перемещенных по причине экологических проблем и стихийных бедствий, т.е. мигрировавших в рамках территории своей страны в результате стихийных бедствий, изменения окружающей среды, техногенных катастроф, промышленных аварий, радиоактивного загрязнения. Еще к одной группе вынужденных мигрантов относятся люди, незаконно ввезенные на территорию государства, которых перевозят с целью получения прибыли. Эти люди хоть и выступают как участники подобного бизнеса, но зачастую обладают меньшими правами, чем те, кто организовывают их перемещение, а также подвержены различным опасностям и эксплуатации. К последней категории вынужденных мигрантов относят людей, ставших жертвами торговли людьми. Они зачастую не имеет физической возможности покинуть новую страну пребывания, такого человека могли принудить к миграции, связав финансовыми обязательствами или угрозами насилия [Channa Z.H. et al., 2023, p. 94–95].
Ситуация военных конфликтов и мировых войн может стать причиной появления различных форм миграции населения, и, более того, практически любой формы вынужденной миграции. Люди, вовлеченные в той или иной форме в военные действия, неизбежно сталкиваются с изменениями своего социального пространства. В свою очередь, эти изменения связаны с короткой или продолжительной практикой пребывания в «неместах». Исходя из этого, у нас возникает вопрос, какие пространственные тактики доступны человеку в постконфликтной ситуации, характеризующейся пребыванием в «неместах»? На наш взгляд, их две: «тактика неподвижности» и «тактика временной укорененности».
Неподвижность (англ. stillness) и укорененность на сегодняшний день являются одними из аспектов изучения пространств мобильности. Начавшись с «неудовлетворенности в отношении валоризации форм неподвижности-укорененности и оседлого образа жизни», исследование неподвижности в теориях мобильности позволило открыть новые аспекты в практиках перемещения [Cresswell T., 2012, p. 648]. И если в современных теориях неподвижность рассматривалась изначально как «потраченный впустую момент или как пустота и бездействие» [Cresswell T., 2012, p. 648], то теперь мы можем говорить о неподвижности как праве на несовершение действия, праве не перемещаться, возможности если не сформировать, то осмыслить вероятности конструирования новых «здесь и сейчас» пространственных связей.
Подобную тактику поведения можно реализовать через ряд вполне привычных повседневных практик, позволяющих пребывать в неподвижности/спокойствии, либо комплексе ощущений, свойственных состоянию неподвижности, не пребывая в нем, например, с помощью музыки, книг, гаджетов, различного рода «огораживаний» с помощью вещей и одежды. Не случайно такие места неподвижности/спокойствия представлены в границах, и именно границы играют ключевую роль в современных исследованиях мобильности [Cresswell T., 2012, p. 649]. Неподвижность дает шанс на стабильность, необходимую человеку, лишенному жизненных оснований, а также на формирование базовых личных границ. Также мы можем рассматривать неподвижность как возможность перейти к следующему шагу — первичной, временной укорененности. Такая укорененность, на наш взгляд, характеризуется более устойчивыми границами и пространственными практиками, которые позволяют не только определить «свое место», но и воспроизвести «домашние» практики, позволяющие найти психоэмоциональную и даже физиологическую устойчивость в новой постконфликтной повседневности. К таким практикам можно отнести небольшие привычные ритуалы (выпитая с утра чашка кофе, чтение новостей, сидя в кресле или на диване), прослушивание музыки и просмотр фильмов из родных мест, возможность приготовить привычные блюда, организовывать пространства для сна и отдыха в привычном порядке. Например, в немецких общинах спецпереселенцев Урала после Второй мировой войны немцы смогли «сохранить свою конфессиональную идентичность и некоторые основы календарной обрядности в семье» [Киссер Т.С., 2019, с. 122]. Также следует упомянуть и коммуникацию на родном немецком языке, хотя эта практика и становилась все менее значимой с каждым последующим поколением. Со схожим опытом утраты привычного пространства столкнулось не только немецкое население СССР, но и немцы в Германии во время Второй мировой войны, как при наступлении армий, так и после войны в рамках вынужденной миграции по территории четырех оккупационных зон. Описывая свой детский опыт эвакуации и временного возвращения на родную ферму, участники тех событий отмечают, что они столкнулись не только с временной потерей дома, но и по возвращению в родные места поняли, что утрачены результаты их личного труда, потеряно ощущение безопасности, которым характеризуется домашнее пространство, а внешние повреждения дома как объекта постоянно напоминали о его хрупкости [Hughes V., 2016, p. 30]. Но все же элементы прошлой жизни позволяли ощущать причастность к конкретному месту. Дальнейшая же послевоенная миграция лишила людей и привычной общинной коммуникации, которая была связана не только с языком, но и системой коллективной поддержки. Переселенные в тесные и некомфортные условия, люди стали идеализировать образ своего прошлого дома, которого больше не было, т.е. представления о новом доме строились с отсылкой на несуществующий идеальный и романтизированный образ [Hughes V., 2016, p. 32]. Для этих людей возможностями для адаптации в новом пространстве становились включения в местные ассоциации, занятие привычным видом деятельности (сельским хозяйством), появление новых семей и детей.
Если же мы обратимся к бытоописанию, представленному в фронтовых письмах Великой Отечественной войны, то описания жизни в блиндаже вполне будут соответствовать приведенному выше описанию «немест»: «внутри он выглядит так: проход, а по обеим сторонам нары, покрытые соломой и льдом, а поверх постланы плащ-палатки. В головах вещмешки. Над головой на гвозде котелок, каска, противогаз. Шинель по солдатскому обычаю обычно служит всем. <…> Спим рядышком, понятно — не раздеваясь, так как в любую минуту может прозвучать любимая команда “Рассчет, к оружию!ˮ» [Сенявская Е.С., 1997, с. 144], при этом в своих обращениях к близким Ю.И. Каминский (отрывок его письма к брату приведен ранее) главной просьбой отмечает письма и возможность доступа к книгам, которые выступают главным напоминаем о жизни вне фронта, а также «мирными» практиками, которые можно воспроизвести даже в рамках ограниченной окопной жизни. Таким образом, возможность воспроизведения элементов старого доконфликтного существования задает перспективу существования в новом послевоенном или постконфликтном мире.
Повседневная жизнь человека неразрывно связана с различными местами: рабочими, учебными пространствами, транспортом, некоторые из них образуют прочные психоэмоциональные связи и практики, становясь местом особого порядка, как это происходит, например, с домом. В свою очередь, опыт переживания военного конфликта связан со многими потрясениями, к которым относится в том числе утрата собственных мест и домов. Мы видим, что постконфликтная ситуация характеризуется не только разнообразными формами вынужденной миграции людей, но и формированием особых форм социального пространства — «немест». Люди, переживающие опыт пребывания в подобных «неместах», формируют персональные практики адаптации и нормализации повседневности, которые выражаются в «тактиках неподвижности» и тактике «временной укорененности». Эти тактики могут выражаться не только в восстановлении групповой коммуникации, своего социального и экономического статуса, но и, казалось бы, в совсем незначительных мелочах — использовании привычных предметов быта, письмах или выпитой чашке чая.
Выражение признательности
Исследование выполнено при поддержке гранта Российского научного фонда (проект № 23-18-00851).
Список литературы
Абакумова И.В., Рядинская Е.Н. Особенности постконфликтного восстановления: отечественный и зарубежный опыт // Вестник Красноярского государственного педагогического университета им. В.П. Астафьева. 2016. № 4(38). С. 208–214.
Айерман Р. Социальная теория и травма / пер. Д.О. Хлевнюк // Социологическое обозрение. 2013. Т. 12, № 1. С. 121–138.
Аникин Д.А., Головашина О.В. Травмы культурной памяти: концептуальный анализ и методологические основания исследования // Вестник Томского государственного университета. 2017. № 425. С. 78–84. DOI: https://doi.org/10.17223/15617793/425/10
Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. 240 c.
Киссер Т.С. Немцы Урала: этноистория и идентичность. СПб.: МАЭ РАН, 2019. 372 с.
Кропачев С.А. Современная российская историография депортаций народов СССР в годы Великой Отечественной войны // Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 23(238). С. 100–103.
Лефевр А. Производство пространства / пер. с фр. И.К. Стаф. М.: Strelka Press, 2015. 432 с.
Макалаков Т.Ж., Шотбакова Л.К. Зарубежная историография проблемы адаптации народов Северного Кавказа, насильственно переселенных в Казахстан в 40-х гг. ХХ века // Вестник Карагандинского университета. Серия: История. Философия. 2022. № 4(108). С. 135–141. DOI: https://doi.org/10.31489/2022hph4/135-141
Плеснер Х. Ступени органического и человек: Введение в философскую антропологию / пер. с нем. А.Г. Гаджикурбанова. М.: РОССПЭН, 2004. 368 с.
Сенявская Е.С. Человек на войне. Психолого-исторические очерки. М.: Ин-т рос. истории РАН, 1997. 232 с.
Серто М. де. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать / пер. с фр. Д.Я. Калугина, Н.С. Мовниной. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2013. 330 с.
Урри Дж. Мобильности / пер. с англ. А.В. Лазарева. М.: Праксис, 2012. 576 c.
Филиппов А.Ф. Социология пространства. СПб.: Владимир Даль, 2008. 290 с.
Черепанова Е.С. Философия конфликта: учеб. пособие. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2016. 196 с.
Channa Z.H., Pathan P.A., Shaikh E.Kh.Z. Migration: Concept, Types & Rational // Journal of Grassroot. 2023. Vol. 50, no. 2. P. 90–101.
Cresswell T. Mobilities II: Still // Progress in Human Geography. 2012. Vol. 36, iss. 5. P. 645–653. DOI: https://doi.org/10.1177/0309132511423349
Cresswell T. On the move: Mobility in the Modern Western World. N.Y.: Taylor & Francis Group, LLC, 2006. 340 p. DOI: https://doi.org/10.4324/9780203446713
Hughes V. Narrating «Home»: Experiences of German Expellees after the Second World War // Refuge. 2016. Vol. 32, no. 1. P. 28–37. DOI: https://doi.org/10.25071/1920-7336.40381
Для цитирования:
Сатыбалдина Д.К. Практики пространственного существования человека в условиях постконфликтной ситуации // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. 2023. Вып. 4. С. 527–535. https://doi.org/10.17072/2078-7898/2023-4-527-535